О Переводах

Переводчик - это не просто профессия. С ней связано немало интересного и познавательного. В этом разделе Вы сможете прочитать некоторые материалы и узнать интересные факты о переводах и переводчиках. Приятного чтения!

Из записок синхронного переводчика.

Николай Спешнев

На закрытые переговоры, так называемые узкие встречи, стенографистки обычно не допускаются. Поэтому переводчику очень важно уметь записать беседу полностью, слово в слово. Синхронный перевод в таких случаях заменяется последовательным. Запись выступления оратора требует известных навыков и прежде всего знания основ системы Миньяр-Белоручева, суть которой состоит в том, что фиксация беседы производится с помощью условных обозначений. При этом в каждом отдельном случае условные обозначения могут иметь свое значение. Скажем, кружочек с палочкой внизу означает главу (страны, делегации, коллектива), а число 11, обведенное кружочком — встречу глав правительств от 11 сентября 1969 года. Стенографическая запись в данном случае ничего не может дать, так как расшифровывается слишком медленно. На узких встречах эксперт-переводчик (главный переводчик) обычно сидит по левую руку от оратора, его коллеги сидят рядом и записывают все, что слышат, включая отдельные реплики участников. Бумагой, пятью-шестью остро отточенными карандашами (ВВ) для ведения записи и отдельно — большим синим и красным карандашами переводчиков обеспечивает принимающая сторона.

Заметим, что содержание любого переводимого текста (будь то синхронный или последовательный) переводчик обычно помнит не более двух часов. В этой связи сделанные записи расшифровываются сразу же по окончании встречи и диктуются машинистке. Уметь “не помнить” или, как говорят компьютерщики, “сбрасывать в корзину” — тоже большое искусство. Можно только представить, что творилось бы в голове переводчика, часто работающего на переговорах разных уровней, если бы он все помнил.

Конечно, отдельные яркие эпизоды запоминаются, в особенности если они сопровождаются достаточно сильным эмоциональным накалом. Скажем, на одной из встреч по пограничному урегулированию (1973) китайская сторона выразила решительный протест по поводу того, что советские пограничники на западном участке границы якобы избили китайских чабанов, забрали у них пару овец и затем улетели на вертолете. По версии советской стороны, пограничники, облетая на вертолете район вдоль границы, обнаружили несколько отар овец, якобы вторгшихся в глубину советской территории. Опустившись, они объяснили китайским чабанам, что те оказались в зоне, не предусмотренной положением о хозяйственной деятельности, угостили их конфетами, напоили чаем и улетели. Протест, естественно, отклоняется. Что же до истины, то она, как всегда, видимо, лежала где-то посередине. Если представить себе эту сцену общения, так сказать, воочию, то, сами понимаете, разговор просто не мог обойтись без барашка. Дело ведь происходило на Памире. Хочется отметить, что на сегодняшний день все пограничные вопросы с нашим великим соседом, к удовлетворению обеих сторон, улажены.

Впервые мне довелось увидеть президента Китая Цзян Цзэминя в декабре 1988 года в Шанхае. Тогда он был еще только первым секретарем горкома партии. Готовился официальный визит М. С. Горбачева в КНР, во время которого предполагалось восстановить межгосударственные и партийные отношения между двумя странами, которые были фактически “заморожены” на пару десятилетий в связи с пресловутой “культурной революцией” в Китае. В этих условиях важное значение приобретала намечавшаяся встреча Цзян Цзэминя с делегацией Ленинграда, которую возглавлял тогдашний мэр В. Я. Ходырев. Эта встреча должна была ответить на вопрос, готова ли китайская сторона к продолжению межпартийных контактов, а следовательно — состоится ли встреча М. С. Горбачева с Дэн Сяопином в мае будущего года. Строились всяческие предположения, от самых радужных до самых мрачных. До последнего момента было неясно, примет ли шанхайский лидер ленинградскую делегацию. И вот выясняется, что Цзян Цзэминь готов приехать к нам в гостиницу на следующий день… к завтраку в 8 часов утра. Омлет с беконом, простокваша в фарфоровых бутылочках и беседа с будущим (через год) президентом страны. Разговор за столом велся о чем угодно, только не о восстановлении межпартийных отношении. Сам факт встречи отвечал на все поставленные вопросы положительно. Во время завтрака выяснилось, что Цзян Цзэминь неплохо изъясняется по-русски, при этом, как он сам признался, его хобби — русские поговорки и пословицы. На вопрос В. Я. Ходырева, какая из русских пословиц его самая любимая, Цзян Цзэминь, не раздумывая, ответил: “Рад бы в рай, да грехи не пускают”. Кстати, в Китае, где основными религиями являются буддизм, даосизм и конфуцианство, нет понятия греха в нашем понимании этого слова, поэтому русская пословица в переводе на китайский язык требует соответствующих комментариев.

Через пять месяцев, в мае 1989 года, Цзян Цзэминь уже принимал в Шанхае президента СССР М. С. Горбачева. Весной 1991 года в Пекине партийную делегацию Ленинградского обкома партии во главе с Б. В. Гидасповым он принимал уже в качестве главы государства. А спустя месяц Цзян Цзэминь сам приехал в СССР и провел два дня в Ленинграде. Перед торжественным приемом в Таврическом дворце гости побывали в историческом зале, где некогда заседала Государственная дума. С советской стороны китайского гостя принимали два хозяина — мэр А. А. Собчак и первый секретарь обкома, который месяц тому назад был в гостях у Цзян Цзэминя в правительственной резиденции. И снова возникла ситуация с эмоциональным накалом, потому она и запомнилась. Гости входят в зал, оглядывают огромное помещение, а в это время А. А. Собчак, обращаясь к китайской делегации (министры, важные партийные деятели), говорит: “Здесь, в этом зале, наш партийный босс устраивает свои съезды”. Все вздымают головы вверх, восхищаются архитектурой, хвалят акустику. А тут Б. В. Гидаспов возьми да скажи: “Зал прекрасен, но есть в нем „мертвые зоны”, откуда плохо слышно оратора”. Немедленная реплика Собчака: “Он туда сажает старых коммунистов, которые и так уже ничего не слышат! Им можно говорить все что угодно!” Чтобы продемонстрировать акустику зала, Гидаспов взошел на сцену и прочитал несколько строк из Игоря Северянина. И снова реплика Собчака: “Вот и читали бы стихи, а не партийные конференции проводили”. За этой пикировкой с недоумением наблюдают Цзян Цзэминь и министр иностранных дел КНР Цянь Цичэнь. Они просят перевести. Перевожу, чуть смягчая остроту диалога. Вижу, что у китайцев все происходящее с трудом укладывается в голове. На этом фоне дирижирование оркестром или танец в два притопа три прихлопа кажутся просто мелочью…

На другой день во время антракта, находясь в фойе царской ложи и, видимо, вдохновившись оперой “Севильский цирюльник”, Цзян Цзэминь решил сам попеть и начал с хорошо известных и популярных в Китае русских песен времен гражданской и Отечественной войн. У него обнаружился приятный баритон, и пел он по-русски, зная все слова. К сожалению, среди русских подпеть ему смогли немногие. Во время официальных встреч лидеры, согласно протоколу, должны говорить на своем родном языке “под переводчика”. При неформальной встрече каждый из них может перейти на язык собеседника. Ли Пэн — выпускник одного из московских вузов, до недавнего времени премьер Китая — также неплохо говорит по-русски.

Делегация Государственного комитета по науке и технике посетила Китай осенью 1988 года. Отношения с Китаем стали постепенно налаживаться, и в качестве первой ласточки в Пекине на территории некогда выстроенного с помощью советских специалистов выставочного комплекса (наподобие ВДНХ) была устроена демонстрация наших достижений в области науки и техники. Приехало немало знаменитостей: дважды Герой Советского Союза космонавт Александр Александров, известный офтальмолог Святослав Федоров и многие другие. Выставку посетил премьер Ли Пэн. Он сразу же попросил переводчика (в данном случае меня) переводить только тогда, когда он не поймет объяснений русских специалистов. У одного из стендов он задержался, и тут произошел примечательный разговор со Святославом Федоровым, который в том году готовился провести серию показательных операций в Китае. С. Федоров, как известно, был человеком велеречивым, импульсивным, заряженным на идею. Он стал рассказывать о своих планах, в частности о строительстве специальных кораблей с клиниками на борту, которые смогут решить проблему здоровых глаз во всем мире. “Для этого потребуется около 6 млрд. долларов, — рассказывал С. Федоров. — Производство одной атомной подводной лодки ныне стоит 3 млрд. долларов. Две таких лодки, и весь мир сможет снять очки”. Закончив, он вопросительно посмотрел на Ли Пэна. Китайский премьер улыбнулся, подумал немного и не без ехидства заметил: “Прекрасно. Вот вы их и не постройте”.

В Китае множество всевозможных диалектов. Наличие у них совершенно разных фонетических систем приводит к тому, что, скажем, пекинец (нормативное произношение в Китае опирается на пекинский диалект) совершенно не поймет шанхайца, если тот заговорит на своем родном диалекте. Фонетические отличия будут не менее разительны, чем между русским и грузинским. Единственное, что объединяет всех носителей диалектов, так это иероглифика, которая во всем Китае едина. Традиционный пример. Китайский иероглиф, обозначающий слово “чай”, произносится на севере страны как “ча” (русское слово “чай” произошло именно от китайского “ча”). Но этот же самый иероглиф на юге Китая будет произносится как “тэ”, что дало, кстати, во французском и английском соответственно “тэ” и “ти”. Вот поэтому-то китайцы и не могут перейти на алфавитное письмо, ибо сразу перестанут понимать друг друга.

Китаец, говорящий на нормативном китайском языке, но с сильным диалектным акцентом, вызывает у переводчика тихий ужас. Это все равно что слушать японца, говорящего по-украински. А если оратору за восемьдесят и у него недостает с десяток зубов? Это уже катастрофа! Был случай на достаточно высоком уровне, когда мне пришлось “на ушко” переводить молоденькой китайской переводчице речь старика-китайца (я его понимал только за счет опыта), говорившего с жутким акцентом. Иначе говоря, я переводил ей с китайского на китайский, после чего она уже могла сказанное перевести на русский. Китайская переводчица просто не понимала, что говорит ее соотечественник. А говорил он всего лишь с диалектным акцентом. Переспрашивать оратора переводчику позволительно, но только в крайних случаях. Известно, что А. И. Микоян, который говорил по-русски с сильным акцентом, страшно не любил, когда его переспрашивали переводчики (мне, к счастью, довелось переводить его только один раз на приеме в Тайницком саду Кремля после окончания VI Всемирного фестиваля молодежи и студентов в 1956 году). На Кубе А. И. Микоян долго терпел переспросы своего переводчика, так как думал, что он — кубинец. Узнав, что это переводчик делегации, он тут же устроил скандал. Один лишь пример “фификции речи” незабвенного Анастаса Ивановича. Когда он произносил “Даздыс, сыс сыс!”, опытный переводчик тут же произносил: “Да здравствует Советский Союз!”. Так что переводчику нужны еще и хороший слух, и интуиция. И вообще, что бы ни услышал переводчик, перевод должен прозвучать при любой ситуации. Сочиняй сам, но не молчи.

Совсем другое дело, когда приходится переводить мастер-класс известного режиссера или артиста. Во время гастролей БДТ на Тайване, где в моей редакции на китайском языке шла пьеса А. Н. Островского “На всякого мудреца довольно простоты”, у К. Ю. Лаврова была лекция об истории театра, об актерском мастерстве, в конце которой он решил прочитать финальный монолог городничего из “Ревизора” Н. В. Гоголя. Перевод-экспромт, к счастью, получился. Правда, китайский зритель так и не понял, “над кем смеялся” Гоголь. Кирилл Юрьевич сказал мне потом, что впервые он монолог городничего читал на китайском языке. Звучало как похвала. Возникает весьма важный вопрос, вправе ли переводчик в таких случаях подключать свои собственные эмоции? Если да, то до какой степени? Ведь эмоции переводчика будут накладываться на игру актера, на его интонацию. Скажем, как мне было переводить мастер-класс Евгения Алексеевича Лебедева, когда он показывал отрывки из пьес (знаменитый отрывок из “Энергичных людей” В. М. Шукшина) или изображал, как чихает Баба-яга (такого персонажа в китайском фольклоре нет)? Видимо, принцип остается прежним. Там, где актер в образе, перевод должен быть предельно сухим, только передача текста и никаких собственных переживаний. Там же, где идет обычная лекция, переводчик должен во всем копировать оратора. Выходит, что актерские данные переводчику все же желательно иметь, если уж он готов идти на штурм таких высот. Ну и, конечно, следует знать материал, то есть заранее к такому варианту готовиться.

Легко переводить людей, которые медлительны по своей натуре. Говорят они не торопясь, делая даже между словами длительные паузы. Таким был, например, Олег Николаевич Ефремов, который, рассказывая о системе Станиславского (Тайвань, 1994), через каждые три минуты останавливался, молча доставал из черной кожаной куртки зажигалку и “оживлял” готовую погаснуть сигарету. С другой стороны, именно в этом случае перевод эмоционально должен быть полностью адекватен манере выступающего. Перевести можно даже паузу.

Обычно перевод спектаклей зарубежных артистов зритель слышит через наушники. У переводчика имеется отредактированный текст пьесы, который он произносит синхронно с репликами актеров, то есть фактически их дублирует. Существует и другой способ перевода. Текст спектакля почти полностью переносится на слайды, которые демонстрируются по ходу спектакля на двух небольших экранах, установленных по краям сцены. Это своеобразные титры. Трудность состоит в том, что длинная реплика (монолог) на одном слайде не помещается и потому следует четко продумывать места “стыковки”. К тому же, чтобы зритель последних рядов мог видеть иероглифы на экране, они должны быть достаточно крупными, но тогда их больше 28 штук в кадр не поставить. Таким образом, требуется значительная предварительная работа с текстом.

В последнее время некоторые русские драматические театры провели свои гастроли на Тайване. Заметим, что многие пьесы русских классиков переведены на китайский язык еще в 20–30-е годы. Переводы не всегда совершенны и зачастую изобилуют ошибками.

Здесь редактора-переводчика и подстерегают опасности. Скажем, пьеса А. Н. Островского “На всякого мудреца довольно простоты” шла на Дальнем Востоке, на Тайване. По ходу пьесы богатая вдова, родом из купчих, Турусина разговаривает со своим слугой Григорием:

Турусина: Кто он такой?
Григорий: Надо полагать, изазиатцев-с.
Турусина: Почему ты думаешь, что азиатец?
Григорий: Уж очень страшен-с. Так даже жутко глядеть-с. Ежели сударыня, к вечеру, — не приведи господи.

Как тут быть переводчику? Как поступить, чтобы не оскорбить национальные чувства столь ранимых азиатов, в данном случае китайцев? Случай не самый страшный в практике переводчиков. В персидском переводе “Ревизора” пришлось жену городничего заменить на вторую дочь, ибо ухаживание за замужней женщиной в Иране карается смертной казнью!!! Хлестакову бы тут сильно не повезло.

Еще труднее дело обстоит с игрой слов. В той же пьесе Островского:

Григорий: Сударыня, уродливый пришел.
Турусина: Григорий, как тебе не стыдно! Какой уродливый? Юродивый. Вели его накормить.

У А. П. Чехова в “Дяде Ване” есть такие две фразы:

Марина: …Давеча подняли шум, пальбу — срам один!
Телегин: Да, сюжет, достойный кисти Айвазовского.

Мало того, что никто на Тайване не знает, кто такой Айвазовский, а уж реплику Телегина, сказанную невпопад, объяснить зрителю практически невозможно.

Или в “Чайке”:

Шахраев: …Раз в одной мелодраме они играли заговорщиков, и когда их вдруг накрыли, то надо было сказать: “Мы попали в западню”, а Измайлов: — “Мы попали взапандю”… (Хохочет.)Запандю!..

Однако, в конечном итоге, во всех вышеперечисленных примерах выход все же был найден, и перевод состоялся.

Надо отдать должное сегодняшним молодым китаистам, обучающимся на восточном факультете СПбГУ. Уже со студенческой скамьи (после годичной стажировки в Китае) многие из них готовы работать переводчиками и гидами с китайским языком. Это прекрасная база для совершенствования своего переводческого мастерства. А работа на самом высоком уровне — это серьезное испытание для любого переводчика, и думается, что воспитанникам нашего университета, востоковедная школа которого котируется во всем мире, этот тяжелый труд также будет по плечу.

Итак, у синхронного переводчика должна быть крепкая нервная система, он должен уметь предельно концентрировать свое внимание, обладать хорошей памятью, быстрой реакцией, смелостью, находчивостью, широким кругозором, артистизмом, чувством юмора и, на всякий случай,… хорошим знанием языка, в том числе и русского — всего-то ничего. А в остальном…

Искусство перевода

Владимир Набоков

В причудливом мире словесных превращений существует три вида грехов. Первое и самое невинное зло - очевидные ошибки, допущенные по незнанию или непониманию. Это обычная человеческая слабость - и вполне простительная. Следующий шаг в ад делает переводчик, сознательно пропускающий те слова и абзацы, в смысл которых он не потрудился вникнуть или же те, что, по его мнению, могут показаться непонятными или неприличными смутно воображаемому читателю. Он не брезгует самым поверхностным значением слова, которое к его услугам предоставляет словарь, или жертвует ученостью ради мнимой точности: он заранее готов знать меньше автора, считая при этом, что знает больше. Третье - и самое большое - зло в цепи грехопадений настигает переводчика, когда он принимается полировать и приглаживать шедевр, гнусно приукрашивая его, подлаживаясь к вкусам и предрассудкам читателей. За это преступление надо подвергать жесточайшим пыткам, как в средние века за плагиат.

Вопиющие ошибки первой категории в свою очередь делятся на две группы. Недостаточное знание иностранного языка может превратить самую расхожую фразу в блистательную тираду, о которой и не помышлял автор. "Bien-être général" (всеобщее благоденствие (франц.)) становится утверждением, уместным в устах мужчины: "Хорошо быть генералом", причем в генералы это благоденствие произвел французский переводчик "Гамлета", еще и попотчевав его при этом икрой.

Или же в переводе Чехова на немецкий язык учитель, едва войдя в класс, погружается в чтение "своей газеты", что дало повод величавому критику сокрушаться о плачевном состоянии школьного обучения в дореволюционной России. На самом-то деле Чехов имел в виду обыкновенный классный журнал, в котором учитель отмечал отсутствующих учеников и ставил отметки. И наоборот, невинные английские выражения "first night" (премьера (англ.).) и "public house" (пивная, закусочная (англ.).) превращаются в русском переводе в "первую брачную ночь" и "публичный дом". Приведенных примеров достаточно. Они смешны и режут слух, но тут нет злого умысла, и чаще всего скомканное предложение сохраняет свой исходный смысл в контексте целого.

В другую категорию из той же группы промахов попадают ошибки не столь явные, более сложные, вызванные приступом лингвистического дальтонизма, внезапно поразившим переводчика. То ли пленившись более редким значением слова вместо очевидного и под рукой лежащего ("Что предпочитает есть эскимос - эскимо или тюлений жир?" - переводчик отвечает: "Эскимо"), то ли положившись на неправильное значение, которое от многократного перечитывания отпечаталось в его памяти, он умудряется придать неожиданный или подчас весьма изощренный смысл самому невинному выражению или простой метафоре. Я знал одного добросовестнейшего поэта, который, сражаясь с переводом, так изнасиловал оригинал, что из "is sicklied o'er with the pale cast of thought" (Его чело покрыто задумчивостью (англ.).), создал "бледный лунный свет". В слове "sicklied" он увидел лунный серп (sickle - лунный серп (англ.); to sickly - покрывать бледностью (англ.}.). А немецкий профессор, с присущим ему национальным юмором, возникшим из омонимического сходства дугообразного стрелкового оружия и растения, которые по-русски называются одним словом "лук", перевел пушкинское "У лукоморья…" оборотом "на берегу Лукового моря."

Другой и гораздо более серьезный грех, когда опускаются сложные абзацы, все же простителен, если переводчик и сам не знает, о чем идет речь, но до чего же отвратителен самодовольный переводчик, который прекрасно их понял, но опасается озадачить тупицу или покоробить святошу. Вместо того чтобы радостно покоиться в объятиях великого писателя, он неустанно печется о ничтожном читателе, предающемся нечистым или опасным помыслам.

Самый трогательный образчик викторианского ханжества попался мне в старом английском переводе "Анны Карениной".Вронский спрашивает Анну, что с ней. "Я beremenna" (курсив переводчика), - отвечает Анна, предоставляя иностранному читателю гадать, что за таинственная восточная болезнь поразила ее, а все потому, что, по мнению переводчика, беременность могла смутить иную невинную душу и лучше было написать русское слово латинскими буквами.

Но попытки скрыть или завуалировать истинный смысл слова выглядят досадными мелочами рядом с третьей категорией промахов, когда, красуясь перед читателем, является самовлюбленный переводчик, который обставляет будуар Шехерезады на свой вкус и с профессиональной виртуозностью прихорашивает своих жертв. Так, в русских переводах Шекспира Офелию было принято украшать благородными цветами вместо простых трав, которые она собирала:

Там ива есть, она, склонивши ветви
Глядится в зеркале кристальных вод.
В ее тени плела она гирлянды
Из лилий, роз, фиалок и жасмина.
(Пер. А. Кронеберга, С.-Петербург, 1863)

Пышность этих ботанических излишеств говорит сама за себя, при этом переводчик походя исказил лирические отступления королевы, придав ей явно недостающего благородства и заодно устранил свободных пастухов.

Королева
Над речкой ива свесила седую
Листву в поток.
Сюда она пришла
Гирлянды плесть из лютика, крапивы,
Купав и цвета с красным хохолком,
Который пастухи зовут так грубо,
А девушки - ногтями мертвеца.
Ей травами увить хотелось иву…
(цитата из пер. Б. Пастернака)

Каким образом можно было составить подобный букет, бродя по берегу Эвона или Хелье, - это уже другой вопрос.

Серьезный русский читатель таких вопросов не задавал, во-первых потому, что не знал английского текста, а во-вторых - потому, что на ботанику ему было в высшей степени наплевать. Единственное, что его интересовало - это "вечные вопросы", которые немецкие критики и русские радикальные мыслители открыли у Шекспира. Поэтому то, что произошло с комнатными собачками Гонерильи в строке:

Tray, Blanche and Sweetheart, see, they bark at me,

безжалостно превращенной в:
Для чего собачья стая лает на меня?
(Пер. А. Дружинина, С.-Петербург, 1857)

ни у кого не вызывало возражений.

Эта стая проглотила весь местный колорит, все неповторимые и сочные детали.

Но возмездие бывает сладостным, даже неосознанное. Величайший русский рассказ - гоголевская "Шинель". Его главная черта, иррациональная часть, образующая трагический подтекст этой истории, без которой она была бы просто бессмысленным анекдотом, неразрывно связана с особым стилем, которым она написана: множество нелепых повторов одного и того же нелепого наречия звучит столь навязчиво, что становится каким-то зловещим заговором. Здесь есть отрывки, которые выглядят вполне невинными, но стоит взглянуть пристальнее и вы замечаете, что хаос притаился в двух шагах, а какое-нибудь слово или сравнение вписаны Гоголем так, что самое безобидное предложение вдруг взрывается кошмарным фейерверком. Здесь есть та спотыкающаяся неуклюжесть, которую автор применяет сознательно, передавая грубую материю наших снов. Все это напрочь исчезло в чинном, бойком и чрезвычайно прозаичном английском переложении (загляните в перевод Клода Фильда, чтобы больше никогда не заглядывать в него). Вот пример, который создает у меня ощущение, будто я присутствую при убийстве и не в силах его предотвратить:

Гоголь: "… в две небольшие комнаты с передней или кухней и кое-какими модными претензиями, лампой или иной вещицей, стоившей многих пожертвований…"

Фильд: "fitted with some pretentious articles of furniture purchased, etc…" (Обставленные претенциозными вещицами, купленными… (англ.}.)

Заигрывание с великими и не очень великими иностранными шедеврами может привести к тому, что в этом фарсе окажется замешанной ни в чем не повинная третья сторона. Совсем недавно один известный русский композитор попросил меня перевести на английский стихотворение, которое сорок лет назад он положил на музыку. Он настаивал, что перевод должен особенно точно передавать акустическую сторону текста. К несчастью, текст этот оказался известным стихотворением Эдгара По "Колокола" в переводе К.Бальмонта. Что представляют собой многочисленные переводы Бальмонта, легко понять из его собственных сочинений: он отличался почти патологической неспособностью написать хотя бы одну мелодичную строчку. Пользуясь готовым набором затасканных рифм, подбирая на ходу первую попавшуюся метафору, он превратил стихи, стоившие По немалых усилий, в нечто такое, что любой российский рифмоплет мог бы состряпать в один присест. Переводя стихотворение обратно на английский, я заботился только о том, чтобы найти слова, напоминавшие по звучанию русские. Теперь, если кому-то попадется мой английский перевод, он может по глупости перевести его снова на русский, так что стихотворение, в котором уже ничего не осталось от Э.По, подвергнется еще большей "бальмонтизации", пока в конце концов "Колокола" не превратятся в "Безмолвие". Еще более гнусным фарсом отдает история, которая произошла с утонченнейшим, романтичным стихотворением Бодлера "Приглашение к путешествию" ("Mon enfant, ma sœur, Songe à la douceur…").

Русский перевод принадлежит перу Мережковского, обладавшего еще меньшим поэтическим талантом, чем Бальмонт. Начинается он так:

Голубка моя,
Умчимся в края…

Стихотворение это в переводе немедленно приобрело бойкий размер, так что его подхватили все русские шарманщики. Представляю себе будущего переводчика русских народных песен, который захочет их вновь офранцузить:

Viens, mon p'tit,
A Nijni
(Поедем в Нижний,
Мой малыш… (франц.).)

и так далее ad malinfmitum (до дурной бесконечности (лат.)).

Оставляя в стороне вышеупомянутых врунов, безобидных болванов и беспомощных поэтов, можно выделить три типа переводчиков, не имеющих никакого отношения к трем названным ступеням грехопадения, однако не застрахованных от тех же ошибок. К ним относятся: ученый муж, жаждущий заразить весь мир своей любовью к забытому или неизвестному гению, добросовестный литературный поденщик и, наконец, профессиональный писатель, отдыхающий в обществе иностранного собрата. Ученый муж, можно надеяться, в переводе будет точен и педантичен: сноски он дает на той же странице, что и в оригинале, а не отправляет в конец книги - с его точки зрения они никогда не бывают исчерпывающими и слишком подробными. Боюсь, что трудолюбивая дама, корпящая в одиннадцатом часу ночи над одиннадцатым томом какого-нибудь собрания сочинений, будет куда менее точной и педантичной. Но суть не в том, что ученый делает меньше грубых ошибок, чем труженица. Суть в том, что, как правило, и он и она безнадежно лишены хоть какого-нибудь творческого дара. Ни знание, ни усердие не заменят воображения и стиля.

Но вот за перо берется подлинный поэт, одаренный и тем и другим, и между сочинением собственных стихов находит отдохновение, переводя что-нибудь из Лермонтоваили Верлена. Обычно он либо не знает язык подлинника и безмятежно полагается на "подстрочник", сделанный не столь блестящим, но значительно более образованным человеком, либо, зная язык, не обладает педантичностью ученого и опытом профессионального переводчика. В этом случае чем больше его поэтический дар, тем сильнее искрящаяся рябь его красноречия замутняет гениальный подлинник. Вместо того чтобы облечься в одежды автора, он наряжает его в собственные одежды.

Теперь уже можно судить, какими качествами должен быть наделен переводчик, чтобы воссоздать идеальный текст шедевра иностранной литературы. Прежде всего он должен быть столь же талантлив, что и выбранный им автор, либо таланты их должны быть одной природы. В этом и только в этом смысле Бодлер и По или Жуковский и Шиллеридеально подходят друг другу. Во-вторых, переводчик должен прекрасно знать оба народа, оба языка, все детали авторского стиля и метода, происхождение слов и словообразование, исторические аллюзии. Здесь мы подходим к третьему важному свойству: наряду с одаренностью и образованностью он должен обладать способностью к мимикрии, действовать так, словно он и есть истинный автор, воспроизводя его манеру речи и поведения, нравы и мышление с максимальным правдоподобием.

Недавно я попытался перевести нескольких русских поэтов, которые прежде были исковерканы плохими переводами или вовсе не переводились. Мой английский, конечно, гораздо беднее русского: разница между ними примерно такая же, как между домом на две семьи и родовой усадьбой, между отчетливо осознаваемым комфортом и безотчетной роскошью. Я далеко не удовлетворен достигнутым, но мои штудии раскрыли некоторые правила, которые могут пригодиться другим переводчикам.

К примеру, я столкнулся с немалыми сложностями в переводе первой строки одного из величайших стихотворений Пушкина "Я помню чудное мгновенье…":

Yah pom-new chewed-no-yay mg-no-vain-yay

Я передал русские слоги, подобрав наиболее схожие английские слова и звуки. Русские слова в таком обличьи выглядят довольно безобразно, но в данном случае это не важно: важно, что "chew" (жевать (англ.}.) и "vain" (тщетный (англ.).) фонетически перекликаются с русскими словами, означающими прекрасные и емкие понятия. Мелодия этой строки с округлым и полнозвучным словом "чудное" в середине и звуками "м" и "н" по бокам, уравновешивающими друг друга, - умиротворяет и ласкает слух, создавая при этом парадокс, понятный каждому художнику слова.

Если посмотреть в словаре эти четыре слова, то получится глупое, плоское и ничего не выражающее английское предложение: "I remember a wonderful moment".

Как поступить с птицей, которую вы подстрелили и убедились, что она не райская, а всего лишь упорхнувший из клетки попугай, который, трепыхаясь на земле, продолжает выкрикивать глупости? Как ни старайся, английского читателя не убедишь, что "I remember a wonderful moment" - совершенное начало совершеннейшего стихотворения.

Прежде всего я убедился, что буквальный перевод в той или иной мере всегда бессмыслен. Русское "я помню" - гораздо глубже погружает в прошлое, чем английское "I remember" - плоская фраза, которая, как неумелый ныряльщик, падает на живот. В слове "чудное" слышится сказочное "чудь", окончание слова "луч" в дательном падеже и древнерусское "чу", означавшее "послушай", и множество других прекрасных русских ассоциаций. И фонетически, и семантически "чудное" относится к определенному ряду слов, и этот русский ряд не соответствует тому английскому, в котором мы находим "I remember". И напротив, хотя английское слово "remember" в контексте данного стихотворения не соответствует русскому смысловому ряду, куда входит понятие "помню", оно, тем не менее, связано с похожим поэтическим рядом слова "remember" в английском, на который при необходимости опираются настоящие поэты. Ключевым словом в строке Хаусмана "What are those blue remembered hills ?" ("Что за синие вспомнившиеся холмы ?" (англ.).) в русском переводе становится ужасное, растянутое слово "вспомнившиеся" - горбатое и ухабистое и никак внутренне не связанное с прилагательным "синие". В русском, в отличие от английского, понятие "синевы" принадлежит совершенно иному смысловому ряду, нежели глагол "помнить".

Связь между словами, несоответствие различных семантических рядов в различных языках предполагают еще одно правило, по которому три главных слова в строке образуют столь тесное единство, что оно рождает новый смысл, который ни одно из этих слов по отдельности или в другом сочетании не содержит. Не только обычная связь слов в предложении, но и их точное положение по отношению друг к другу и в общем ритме строки делает возможным это таинственное преобразование смысла. Переводчик должен принимать во внимание все эти тонкости.

Наконец, существует проблема рифмы. К слову "мгновенье" можно легко подобрать по меньшей мере две тысячи рифм, в отличие от английского "moment", к которому не напрашивается ни одна рифма. Положение этого слова в конце строки тоже неслучайно, так как Пушкин, осознанно или бессознательно, понимал, что ему не придется охотиться за рифмой, но слово moment в конце предложения вовсе не обещает легкой поживы. Поставив его в хвосте фразы, мы поступили бы исключительно опрометчиво.

С этими сложностями я столкнулся, переводя первую строку стихотворения Пушкина, так полно выражающую автора, его неповторимость и гармонию. Изучив ее со всей тщательностью и с разных сторон, я принялся за перевод. Я бился над строчкой почти всю ночь и в конце концов перевел ее. Но привести ее здесь - значит уверить читателя в том, что знание нескольких безупречных правил гарантирует безупречный перевод.